Глава 0 / furry other :: oomizuao :: furry (фурри) :: "SPIKE" - the novel :: Charles :: Spike and Hatred :: фэндомы

Мне холодно

Я свернулся калачиком, чтобы согреться, но это не помогает

Я дрожу, но не ледяной бетонный пол, на котором я лежу раздетый и связанный,тому причина. Касаюсь своей кожи и чувствую, что некоторые места просто кипят:пот, выступающий на покрытой мурашками коже, тут же становится холодным, но,все же, и это не то, из-за чего я чувствую себя таким замерзшим.

Мои глаза завязаны. Но так даже лучше. Я не хочу видеть, что за хрень тампроисходит, от этого станет только холоднее. Потому что холод, который я ощущаю,идет из глубины внутри меня.

Я еле-еле дышу. Я знаю это, потому что чувствую ледяные струйки воздуха,каждый выдох ласкающие мою кожу. Это как-то успокаивает, означает, что я всееще жив. Я в ужасе от мыслей о смерти, хотя с чего бы, ведь я точно знаю чтоименно ждет меня в загробной жизни. Так что я приложу все усилия, чтобы сладитьс жизнью данной мне. С жизнью, которую я украл, если быть точным. Я никогда недолжен был жить, и он это очень хорошо знает. Вот почему он продолжает делать то,что делает.

Мои руки все еще связаны. Я начал думать, что, наверное, веревки ослабли,потому что я больше не чувствую, как они впиваются в тело, а может, я простопривык к боли… но сильно шевелить руками все еще не могу. Я лежу здесьнеподвижно так долго, что большая часть моего тела онемела. Но так даже лучше:онемение позволит мне меньше чувствовать, когда он придет сюда, чтобы закончитьто, что так явно планирует.

Я снова вздрагиваю. Не от холода, но от мысли о том, что он собираетсясделать со мной. Странно, но я ловлю себя на размышлениях о том, как бы все этивещи ощущались, если бы я был девочкой. Не могу представить. Но, предполагаю,что не было бы особой разницы, разве что, будь я девочкой, у меня было быбольше двух отверстий для его насилия.

Сворачиваюсь еще крепче. Вдруг онемение стихает, и я чувствую, как боль сноваразливается во всем моем теле. Стискиваю зубы, сжимаю кулаки и слышу хрустсуставов в пальцах. Мои запястья снова начинает жечь, сквозь истертую кожуверевка давит на открытые раны. По крайней мере, они ощущаются как открытыераны, и, я уверен, что так оно и есть, ведь я помню, как тепла была кровь,струящаяся вниз по ладоням.

Внезапно накатывает голод. После целых двух дней, а может и больше, мой ужепустой желудок начал неметь, но сейчас, как только я подношу свои руки ко рту –голод вспыхивает снова, и мой желудок как будто взрывается. Стараюсь необращать внимания. Я чувствую, как мои холодные руки касаются моего еще болеехолодного рта. Холодного настолько, что проходит несколько секунд прежде чем японимаю что это мой рот. Я продолжаю поднимать руки, пока не чувствую веревку,коснувшуюся моих губ, и я начинаю жевать ее. Я знаю, что это бессмысленно. Язнаю, что это пустая трата энергии, но мне нужно занять мозг, мне нужно что-тоделать.

Металлический привкус растекается по языку. Я так и знал, я знал, что кровьдействительно текла, и это не было просто еще одной галлюцинацией.

Если бы я только мог снять повязку.

В этот раз он связал меня действительно очень крепко. Крепче, чем в прошлыйи в позапрошлый разы, крепче, чем когда-либо, вообще. Мне не знакомы эти узлы…И это совсем не утешает. Он становится все более жестоким. Он всегда былжестоким, но после того как я достиг половой зрелости все пошло из рук вонплохо.

Быстрое воспоминание встает перед моим внутренним взором, а вместе с нимнакатывает невыносимая тошнота. Я заставляю себя проглотить уже подступивший кгорлу ком. Я не хочу лежать в своей собственной рвоте, здесь внизу все и такуже достаточно гадко.

Я ненавижу эти воспоминания. Они преследуют меня каждый день и приходят безпредупреждения. Изображения и ролики вспыхивают в моем уме, изображения того,как он касается меня, этими жуткими нежными прикосновениями. Его ласка хуже егоизбиений. Если он бьет кулаком в лицо – это сразу адски больно, но эта больуходит через некоторое время, и эти синяки заживают, но когда он ласкает меня,гладит руками мое тело – это ощущение остается как пятно, которое невозможносмыть, оно превращается в психические синяки, которые никогда не заживут. Я досих пор могу их чувствовать, думаю, это называется тактильные галлюцинации, и вних я могу ясно ощутить все те вещи, которые он делал со мной. Первый разслучился, когда мне было где-то лет 5, кристально четко я все еще могу почувствоватьту неописуемую боль, когда он ворвался в меня, все еще ощущаю теплую жидкостьбегущую по моим бедрам, смесь его семени и моей крови. Состояние, будто якричу, плачу и блюю одновременно, и когда я думаю об этом – хочется разодратькожу, чтобы избавиться от пятен, которые он оставил на мне. Часами стоять поддушем, разрезать глубокие раны на коже, я даже пытался выжигать на себе знаки,но что бы я ни делал, я всегда буду оставаться запятнанным.

Я помню уроки полового воспитания, несколькими неделями ранее. Они говорилии говорили о том, какой это красивый акт между двумя индивидуальностями, какэто должно быть непередаваемо восхитительно, говорили о возбуждении, и о том,какое это хорошее ощущение, говорили о соитии с использованием прилагательныхсовершенно противоположных тому, что я знал и ощущал до тех пор. Это такжезаставило меня осознать, насколько ненормальным было потерять девственность длямальчика в возрасте до пяти лет, в особенности со своим дядей. Мне вдруг началоказаться, что все окружающие как будто смогли увидеть то, что он сделал сомной, и, прочувствовав каково это, и я понял, что о том, что произошло ипродолжало происходить со мной, я не должен говорить никому. Я начал боятьсятого, что может случиться, если я скажу.

Я ушел с урока задолго до его окончания. Сказал учителю, что мне нужно втуалет, а потом ушел из школы на весь остаток дня. Я ощущал себя заклейменным,чужим, отвратительным, и с того дня я чувствовал себя еще более грязным, словнона меня постоянно смотрят и постоянно осуждают. Дома я все больше и больше сталпонимать, что происходит на самом деле, и в то же время в моей голове всплывалиновые вопросы. Почему он делает все это со мной? Почему в моем классе не былотех, кто испытал бы то же самое? Почему их родители или опекуны к ним так неотносятся? Почему только я?

Я перестаю жевать веревку. Это действительно бесполезно.

Вместо этого я начинаю тереться лбом о бетонный пол, пытаясь стянуть с глазповязку. Мои черные волосы мешаются, я пытаюсь сдуть их, но сдуваю куда-то не туда.Я ведь даже не вижу куда дую. В истощенном и обессиленном от недостатка пищи исна теле мне осталось не так уж много сил, и то немногое что осталось, я решилсохранить, пока оно мне не понадобится. Но все же мне удается собратьдостаточно сил, чтобы тряхнуть головой и смахнуть волосы в сторону. И япродолжаю тереться лицом и пол.

После долгих усилий освобождаю левый глаз. Оглядываюсь. Все что я вижу –это просто разные оттенки темноты, но вроде бы это подвал. Ну конечно этоподвал, нет причин думать, что он оставил меня в каком-нибудь другом месте, ктому же это единственная настолько промозглая, сырая, темная, вонючая ипугающая комната в этом Богом забытом доме. На миг я теряю ощущение реальности.Понимание того где я нахожусь, ощущение, будто я уже не в нашем доме, извините– его доме (я ведь ничто иное как паразит), а бесконечно долго плаваю невесомымв пространстве или падаю в бездну. Но это странным образом немного утешает. Я несовсем сошел с ума.

Хартед («ненависть» прим. перев.) появлялся раз или два.

Не эмоция, Хартед это личность, ну… более-менее. Чак сотворил со мной какую-тосатанинскую хрень, когда я был маленьким. Я подозреваю, что именно после этого Хартеди появился. Помню, как из любопытства попробовал спиритическую доску, иперепугался до чертиков, когда на вопросы, которые я задавал, действительнопришел ответ.

Я не сумасшедший.

Я на самом деле не псих. Но иногда я чувствую, что было бы лучше, если бы яим был, потому что, по крайней мере, у меня было бы логическое объяснение техжутких вещей, которые я вижу. Тогда я бы успокоился, зная, что вдействительности нет никаких демонов или злых духов, есть только больнойлунатизмом я.

Слишком темно, и я не могу видеть надписи на стене. Но я знаю, что этистены покрыты ими; оккультные символы и знаки, которые дядя Чак нарисовалоднажды. Хорошо, что не могу их видеть, они вызывают слишком много плохихвоспоминаний. Как и все в этой грёбаной лачуге.

И судя по всему, я в опасной близости от получения очередной порции плохихвоспоминаний.

Как же так получилось, что я здесь? Брошенным в подвале связанным и голым.Снова. Каким образом я попал сюда в этот раз?

Со мной не так уж легко справится, поэтому он обычно бьет меня добессознательного состояния, чтобы затащить в подвал. Но я не могу вспомнить, чтобымы дрались, перед тем как я оказался здесь. Я вообще не так уж много помню, какбы то ни было.

Я все еще лежу, размышляя, а потом пытаюсь чуть развести ноги, чтобы узнатьбудет ли больно. Если будет – значит, он сделал все что хотел, пока я был в отключке.Если нет… значит для ужаса, в котором я нахожусь, есть все причины.

Не болит. Черт.

Я чувствую, как слеза сползает по лицу. Я терпеть не могу плакать и стараюсьвытереть ее своими изнывающими от боли, онемевшими руками, но на ее место тутже скатывается новая. Я так боюсь. И бояться я тоже терпеть не могу, от этого ячувствую себя таким слабым... А  слабыммне быть нельзя, чтобы выжить, я должен быть сильным. Все, через что мнепришлось пройти – этого слишком много для одного. Я не могу так больше… Но чтомне делать? Как бы я хотел, чтобы эмоции можно было просто взять и стереть, какслезу.

Черт.

Что это был за звук? Господи… Думаю он идет.

Да, теперь я слышу как он ходит, его шаги этажом выше, Я даже слышу звонбутылок, а значит он снова напился.

Боже, только не иди к лестнице, пожалуйста, только не иди к лестнице,только не…

Ключ поворачивается в замочной скважине, и я слышу, как он пинком открываетдверь. За ним следуют звуки жалобно скрипящих ступенек, пока он спускается полестнице, все ближе и ближе ко мне.

Я лежу в дальнем углу комнаты, спиной к лестнице, поэтому его не вижу. Всечто я могу – это слушать, пытаясь угадать по звукам, насколько он близко, чтоон делает и в каком он настроении. Теперь мне еще холоднее, я дрожу как осиновыйлист.

Мое дыхание учащается, и, хотя я думал, что уже был обезвожен, напрочьпромокаю от собственного холодного пота, пока тихие слезы страха ползут полицу. Я хочу свернуться еще сильнее, закрыв голову руками, чтобы хоть как-тозащититься, и вместе с тем, я не хочу, чтобы он думал, что я трус, и потому стараюсьлежать неподвижно. Стараюсь.

Но легче сказать, чем сделать, когда ты знаешь, что есть лишь несколькосекунд, перед тем как тебя изнасилуют, и ты не сможешь это предотвратить. И неважно, как ты борешься, и как громко кричишь – нет ничего, что могло бы тебяспасти, никто никогда не услышит твои отчаянные вопли о помощи. Ты простоопускаешь руки и позволяешь этому произойти. И это все, что ты можешь сделать.

Так что я лежу почти неподвижно, горько плача так тихо, как только могу, амое сердце стучит внутри так сильно, что, кажется, с легкостью пробьет ребра.

О Боже…

Я слышу, как он что-то говорит, но я слишком парализован страхом, чтобыпонять что именно. Я на автомате пинаю его, как только чувствую его потныеладони на своих бедрах. И пошло-поехало. Он начинает проклинать меня, хватаетза волосы и тащит меня к стене. Я проклинаю его в ответ, и он бьет меня по лицутак сильно, что я чувствую вкус свежей крови во рту и ощущаю, как лицопульсирует болью. Но это ничто. Ничто, по сравнению с тем, что вот-вотначнется.

Рука проскальзывает между моих бедер и смыкается на гениталиях. Мое дыханиесрывается, потом я кричу. Я начинаю брыкаться, пытаясь освободиться, крича ивопя, зная, что это бесполезно. Он отпускает мои волосы, и свободной рукойхватает меня за горло, чтобы заставить замолчать, шипит мне угрозы и продолжаеттошнотворные повторяющиеся движения внизу. Беззащитный, все что я могу – этостоять, позволяя ему делать то, что он хочет. Что бы я ни бросил против него, онвсе возвращает, но уже в тысячу раз сильнее.

Я уже раздет догола, что чрезвычайно унизительно и панически страшно, нотеперь я слышу, что дела вот-вот станут еще хуже - бряцание ремня заставляетменя осознать, что он тоже раздевается.

Я чувствую его кожу на моей, когда он наваливается на меня всем своимвесом. Он удивительно тяжелый, для кого-то настолько же тощего как он. Я тожетощий, хотя и ненавижу это слово. Я даже чувствую, как наши ребра трутся друг одруга. Мои руки все еще связаны, придавлены чем-то, что медленно набухает и увеличивается.

Я бы мог пнуть его ногой, прямо в пах, так сильно, чтобы он упал на колении не смог догнать меня. Но я настолько парализован и ослаблен страхом, что дажене осмеливаюсь думать об этой возможности. Я ничего не могу сделать. Просто немогу.

«На колени!»

Я качаю головой, заикаясь произношу какие-то слова, но как я и ожидал, этоего только злит. Когда я был младше, я вообще не смел протестовать, но впоследнее время начал противиться. Я не очень понимаю почему, наверное, простонаивно надеюсь, что в один прекрасный день он поймет, что я искренне не хочуэтого делать. Но как я могу убедить его в этом, если даже сам в это не верю. Яне могу не возбуждаться, когда он трогает меня определенным образом, и я этого непонимаю потому что совершенно не испытываю никакого удовольствия. Это все таксмущает.

Он толкает меня, и я падаю на колени. Я чувствую запах того, что находитсяна уровне моих глаз; запах почти настолько же омерзительный, как и вкус. Якусаю дрожащую губу, отказываясь открыть рот. Он кладет ладонь мне на лоб иколотит меня затылком о кирпичную стену позади. Моя голова взрывается болью, ия снова кричу, но звук тонет в пульсирующей боли.

«Давай!» - орет он. «Открывай свой ебучий рот, сученок, или я размозжу тебечереп!»

И Бог свидетель – он это сделает. Он ломал мне кости и раньше, а потомуразбить мне голову тоже не постесняется.

Другим вариантом было бы откусить ему все нахрен, но если я это сделаю, тогда он точно убьет меня.

Он снова хватает меня за волосы, крепко, подначивая бросить ему вызов.

Я близок к гипервентиляции, настолько замерз, что не чувствую большей частисвоего тела, и в некоторой степени я нахожу облегчение в том, что мое телоонемело почти полностью, ведь сейчас я открываю рот.

(с) Elise M. Syvertsen (oomizuao)